ТЭФФИ. ВЕСЕННЕЕ
Ничего не поделаешь! Идет весна!
Уже несколько дней подряд красное, заспанное солнце всовывает свою круглую рожу то в одно, то в другое окошко.
Щурится, подмигивает, показывает на всякую дрянь, о которой зимой и помину не было.
Заглянуло в гостиную, - показало пыль на рояле. Залезло в кабинет – пятно на кресле.
Точно хозяин какой-то. Продрал глаза и пошел всех жучить и носом тыкать.
- Эт-то что? Пыль? Я те покажу пыль!
- Эт-то что? На жилетке пятно! Вот я те ужо!
Я всего этого не люблю. Пусть в мои дела не суются. Я ведь его не трогаю, - ну и меня оставь в покое. Нарочно не велела пыль на рояле стирать.
- Пыль, - говорю, - не дым, глаза не выест. Пыль, - говорю, - на вороту не виснет.
Все удивляются, отчего я дома сижу.
- Помилуйте, - говорят, - этакая погода. Прямо грешно дома сидеть. Солнышко так и манит на улицу.
Да! Послушай-ка его! Наляпает на нос веснушек, а в голове разведет мигрень. Манит!
Зима – культурный сезон.
Зимой человек сидит у себя дома и занимается делом. И никто к нему не пристает, зачем он никуда не едет.
А теперь носа показать на улице нельзя. Самые порядочные люди не могут удержаться, чтобы не спросить, куда едешь.
Иду недавно по улице. Задумалась. Вдруг знакомое лицо.
- Куда вы едете? – кричит.
Я, признаюсь, испугалась.
Или, думаю, он дошел до галлюцинаций, и ему кажется, что я еду, или я сама сошла с ума и еду на извозчике, а думаю, что иду пешком.
Взяла его за руку, говорю ласково, чтобы не раздражать. Бог его знает, что у него на уме. Еще зарежет, если противоречить станешь.
- Да, говорю, все мы едем более или менее.
- То есть как? – удивился он.
- Да так, - ласково улыбаюсь я. – Жизнь не шутит.
Он как будто испугался. Отошел шага на два.
- Вам бы хорошо в Швецию съездить. Там есть специальные санатории.
Я уже поняла все, но видела, что он побаивается, и не хотела терять выгодной позиции. Посмотрела пристально и сказала многозначительно:
- Человечину можно и дома есть.
--
Жалко мне зимы!
Два раза спрашивали у швейцара (он все-таки ближе к природе, чем мы, так как стоит у входной двери) с тоской и надеждой:
- Как вы думаете, Павел, будет еще снег?
Но он с индифферентизмом, достойным худшей участи, оба раза отвечал: «а кто его»…
И ему, по-видимому, действительно безразлично!
С зимой я только что успела свыкнуться. Знала, из какого окна дует.
Знала, из какой водосточной трубы около подъезда часто висит длинная симпатичная ледяная сосулька, которую можно незаметно толкнуть ногой, и она хрустнет, а наверху в трубе что-то зашипит, и толстый кусок льда выглянет из отверстия на свет Божий.
Знала еще дырочку внутри моей муфты. Когда во время прогулки сочиняешь стихи, стоило только засунуть в нее палец, да подумать хорошенько, да поискать поприлежней, - очень можно было найти хорошую рифму.
Знала еще скользкое место около дома на повороте, где много народу каждый день шлепалось на радость мальчишке-газетчику.
Я сама один раз упала там. Собственно говоря, не один, а два, да про второй случай рассказывать нечего. Упала и встала. Только и всего. Даже мальчишка не хохотал, потому что пошел к дяденьке на лавку нос греть как раз в это время.
А про первый случай есть что порассказать, потому что он был замечательный и показал мне, сколько в ином человеке может гнездиться благородства.
Так вот, шла я как-то под вечер одна, дошла до скользкого поворота и стала валиться.
Валится человек, как, наверное, всем известно, не всегда одинаково. Иной раз оглянуться не успеешь – уж все и готово. И нос разбит, и руки в грязи, и калоша слетела, - словом, все в один момент, и только одно и остается – пониматься и идти дальше, делая вид, что все это сущие пустяки.
А иной раз начнет человек валиться, и конца краю не видишь. Валится, валится, и все не полно. Сначала одна нога у него поедет, потом другая, потом руками начнет выкручивать, словно уезжающему другу привет посылает: пиши, мол, чаще! Потом мотать его начнет вперед, назад, в стороны, да вдруг как лягнет обеими ногами вместе, - тут и успокоится.
И долго потом бродит по улице, разыскивая пенснэ, шапку, кошелек, портфель и кашнэ, и пламенно, но тихо бранит существующий строй.
Вот именно этим вторым способом упала и я.
В двух шагах от меня стоял толстый старый офицер, которого мое поведение удивило несказанно.
Он слегка присел, уперся руками в колени и завопил:
- Куда? Куда? Куда? Куда?
Беднягу, очевидно, больше всего интересовала цель моего предприятия.
Когда же все выяснилось, само собой, он помог мне встать и оказался истинным рыцарем. Он сделал вид, что ровно ничего не случилось и, чтобы заставить и меня в это поверить, сказал назидательно:
- Здесь очень скользко! Нужно быть осторожнее, а то, ведь, можно когда-нибудь и упасть!
Вот какого великого благородства бывают люди!
Будь у меня большие средства, поставила бы на этом скользком месте памятник: «Великому благородству» или, еще лучше: «Его благородию».
Ну, да где уж нам!
--
А весна, тем не менее, надвигается…
Надоели мне все эти «сезоны» до смерти! Четыре раза в год! Как сюжет для художника это, может быть, очень мило, но переживать эту шарманку все с тем же валиком – надоело!
Словно четыре раза в год палкой по голове стукнут.
Общество бы такое основать, что ли, чтобы против сезонов как-нибудь действовало? Да ведь не утвердят, пожалуй…
Как быть?
Может быть, кто-нибудь отзовется, посоветует?
Да где уж там!
«Русское слово», №61, 16 марта 1910 года